|
|
|
|
|
|
|
|
04.09.2018
20 и 21 мая в рамках лекционного турне премии в области научно-популярной литературы «Просветитель» в Самаре выступит Ася Казанцева — известный научный журналист и популяризатор науки. Восходящая сайнс-рок-звезда расскажет пытливой аудитории о том, что происходит с мозгом, когда мы учим иностранные языки, и объяснит, почему компьютерные игры — это хорошо. «Большой Деревне» она рассказала, в какой ситуации сейчас находится российская научная журналистика и почему она и ее коллеги — мосты между сложной наукой и обывателем.
— Почему ты решила стать научным журналистом?
— Просто повезло. Я окончила кафедру высшей нервной деятельности Петербургского университета, но к третьему-четвертому курсу мне было уже понятно, что хорошего ученого из меня не получится: не хватает абстрактного мышления. Когда ты ученый, ты очень долго ставишь эксперименты, потом, в лучшем случае через год, у тебя публикация, в лучшем случае через пять ты попадаешь в Nature, в лучшем случае через пятьдесят у тебя Нобелевская премия. Нужно обладать очень большим терпением, сильной верой в будущее. А журналистика — это более простая профессия, ты пишешь статью — она через день опубликована. Ты делаешь журнал — он через месяц в продаже. Ты пишешь книжку — через год она везде есть.
— Мне кажется, что с одной стороны ты упрощаешь работу ученого, а с другой — не у каждого научного журналиста есть книжка.
— Я могла бы стать средним ученым, не выдающимся, а обычным. Ходить на работу в лабораторию, изучать какую-нибудь структуру в головном мозге мышей. А еще могла стать неплохим научным журналистом — и стала.
— Как ты это определяешь?
— Ну, есть формальные критерии. Например, премия «Просветитель» — вполне достаточное доказательство того, что я неплохой научный журналист.
Для меня очевидно, что профессия также важна. Так как есть ученые, которые создают новое знание, а есть публика, которая от него очень далека. Научные-журналисты — это медиаторы, мостики через огромную пропасть между наукой и общественными представлениями о том, как все устроено. И если через эту пропасть связи не строить, тогда оба ее берега разойдутся слишком далеко, растеряют свои отношения и станут бессмысленными. Таким образом, чтобы наука могла развиваться, важно, чтобы в обществе были люди, которые понимают, для чего она нужна и что она делает. И без научной журналистики эта задача почти нереализуема.
— Знаешь, сейчас российская журналистика, по известным причинам, переживает не самые лучшие времена. Сказывается ли это как-то на научной журналистике?
— Мне сложно говорить о проблемах, потому что, как и любое живое существо, я реагирую не на модуль, а на градиент. Не на то, как все происходит в абсолютных числах, а на то, в какую сторону это развивается. Как амеба в лужице сахара: ей не важно, сколько сахара вокруг неё, она движется туда, где его больше, и тогда она довольна и счастлива. Точно так же я воспринимаю научную журналистику, осваивая новые лужицы. За те десять лет, что я работаю в этой области, все становится лучше, лучше и лучше. Меньше проблем с тем, где работать, с общественным признанием, с признанием учеными. Сложно обсуждать проблемы, потому что их становится меньше с каждым годом.
— Фонд «Династия», например, обладает сейчас громадной проблемой (13 мая представители фонда «Династия» были приглашены в Минюст для вручения протокола по ст. 19.34 КоАП «Осуществление деятельности НКО, выполняющей функции иностранного агента, не включенной в реестр» — прим ред.).
Да, странная эта история с иностранным агентом, совсем свежая. Я, честно говоря, уже несколько дней не слышала новостей, но по последним данным от них вроде бы отстали. Это дикая история. Но если их не закроют, то она все равно не ломает тренд. Это какая-то разовая фигня, и против нее сплоченным фронтом выступили и общество и наука. Министерство образования написало письмо в защиту, и публика активно пишет. Получается, что и ученые и общественность прекрасно понимают, что «Династия» им действительно нужна. Это скорее признак того, что все хорошо с признанием.
— Ася, расскажи подробнее о своей работе. Ты предпочитаешь какие-то определенные темы?
— Естественно, я пишу про биологию и медицину, стараюсь не писать ни про что другое. У меня была одна работа, где меня заставляли писать новости по физике, это было очень плохо, через полгода я оттуда сбежала. Я убеждена: у научного журналиста должно быть профильное образование или погруженность в тему, и он должен писать о том, в чем разбирается или может разобраться быстро.
— По какому принципу ты выбираешь темы, организуешь работу, какими источниками пользуешься?
— Слушай, зависит от задачи. Сейчас я пишу книжку про лженауку. Тема выбирается очень просто. Ты приходишь в магазин и смотришь, каких научно-популярных книжек там все еще нет, хотя хорошо бы, чтобы они были, и какую из них ты можешь написать.
— Как ты думаешь, популяризация науки такими проектами, как Science Slam, где качество исследования измеряется шумом от аплодисментов, а на экране простенькие презентации, упрощает роль ученого и превращает его в шута?
— Смысл «научных боев» в том, чтобы как можно более доступно, ярко и понятно презентовать результаты своей деятельности. И если, как ты говоришь, у них слабые презентации, то это только потому, что Science Slam начались совсем недавно. По мере того, как между учеными на таких мероприятиях будет нарастать конкуренция, каждый из них будет делать свою презентацию все лучше и лучше. Чем больше они соревнуются за внимание публики, тем лучше они выступают. И я совершенно не согласна с тем, что это ненужное упрощение.
Про меня тоже часто говорят, что я все вульгаризирую, но при этом пользы от меня в каком-то смысле не меньше, чем от серьезных академических популяризаторов науки. Потому что такого рода упрощение может привлечь людей, которые раньше не интересовались научной журналистикой, их не надо с порога пугать, иначе они запаникуют и уйдут смотреть «Дом-2». Им надо показать, что мы вообще-то занимаемся интересными и важными вещами. Это надо делать в разных формах. У меня формат заведомо упрощенный — с шуточками и баечками, и это хорошо. Но важны и другие форматы. То есть когда Александр Марков (заведующий кафедры эволюции МГУ, один из первых занимался возрождением научной журналистики в России — прим ред.) пишет серьезную книжку про эволюцию — это очень важно. Но его книги про эволюцию, особенно третья, сложные, едва ли смогут стать первыми научно-популярными книжками в жизни человека, который раньше таких книг не читал. А вот моя книжка может быть той, после которой человек заинтересуется и пойдет читать более серьезные источники. Поэтому популяризация должна быть на разных уровнях.
— У тебя есть оппоненты?
— У любого сколько-нибудь публичного человека есть те, кто с ним не согласен, — это нормально. Причем, что бы ты ни делал, тебя обязательно будут критиковать с двух сторон сразу. Одни будут критиковать за то, что ты сложная, заумная, занудная и лучше бы баечек больше рассказывала, а другие, наоборот, будут хаять за эти самые баечки в тексте, которому лучше быть более заумным, серьезным и академичным.
Когда мы с коллегами делали научно-популярную передачу «Прогресс» на Пятом канале в 2008 году, моя работа заключалась в обзвоне ученых и задавании умных вопросов. Потому что часто бывало так. Мы им звоним, говорим: «Здравствуйте, мы научно-популярная программа „Прогресс“», они на это отвечают: «Мы ненавидим журналистов», и вешают трубку. А так как я-то училась на биофаке, то перед тем, как делать новые звонки, я читала много научных статей того, кому мы собираемся звонить, и с порога ошарашивала его каким-нибудь прекрасным вопросом, содержащим слово никотинамидадениндинуклеотидфосфат. Ученые таяли, давали комментарий, после этого слово никотинамидадениндинуклеотидфосфат, конечно, вырезалось из эфира и они снова обижались.
— Как мне кажется, до 1990-х научная журналистика и научпоп в целом были более развиты. Были ученые — лидеры мнений, передачи, постоянно издавались какие-то книги. Как относишься к тому, что было, и к тому, что стало?
Я родилась в 1986 году, и не помню этого лично. Теоретически представляю, что в СССР была хорошая школа популяризации, я застала какие-то ее следы, ну, там, у меня была советская детская энциклопедия, но действительно об этом лучше говорить с более взрослыми людьми.
Сегодня научной журналистике приходится конкурировать с компьютерными играми, обычными новостями, фейсбуком. Почему человек пойдет на твою лекцию вместо того, чтобы смотреть телевизор, резаться в консоль, заниматься миллионом более классных вещей? Для этого твоя лекция должна быть интереснее. И вот эта проблема для нас, представителей второй волны популяризации (которая, на мой взгляд, не является прямой наследницей советского прошлого, а скорее осваивает западные традиции распространения знания), стоит острее, чем для научной журналистики времен СССР. Ей не приходилось конкурировать за внимание, она была продуктом плановой экономики, и у нее не было финансовой заинтересованности в вовлечении новых людей.
— У тебя есть кумиры среди ученых, популяризаторов науки?
— Я бы не стала употреблять слово «кумир», но, конечно, я птенец из гнезда Александра Маркова. Он один из тех, кто как раз возродили научную журналистику в России. Он начал писать про эволюцию для широкой публики, когда это еще не было мейнстримом, когда никто не понимал, как это делается и почему это важно. В 2010 году, когда я только начинала писать тексты, Марков назвал меня в ЖЖ восходящей звездой отечественного научпопа, в связи с чем мне и пришлось восходить.
— Почему в России ученый может быть недооценен общественностью?
— Почему о нем не пишут научные журналисты? Ну, российскому ученому приходится конкурировать со всем миром, потому что любой научный журналист читает на английском, и любому научному журналисту доступны эксперименты со всего мира. Для того чтобы он понял и разглядел, что вот этот ученый из Самары круче, он должен наткнуться на статью этого специалиста в Nature. И то Nature выходит каждую неделю, и в нем десятки статей. Как раз это звено популяризации сильно провисает: у нас нет пресс-служб университетов в их западном понимании. Если ты откроешь сайт любого западного университета, там будет цепочка новостей про открытия, эксперименты. А если ты откроешь сайт почти любого российского университета, то там тоже будет цепочка новостей — про то, как наш ректор встретился с полярниками, пожарниками, наш ректор отпраздновал день рождения, наш ректор поцеловал мальчика в живот. И не будет ничего про то, что сделали ученые в этом университете. Некоторые пытаются с этим бороться: МФТИ, СПБГУ, но это какие-то разовые и неуверенные выступления.
— Тебе не кажется, что популяризация науки среди взрослых людей — это как попытка запрыгнуть на уходящий поезд? Может, лучше работать с детьми? Ведь практически никто этого не делает.
— Ты зря говоришь, что этого никто не делает. Есть Илья Колмановский, который делает биологические лаборатории для детей, есть целый отдел Политехнического музея, который этим занимается, есть «Экспериментариум», есть много проектов для детей. Но это не означает, что не нужны проекты для взрослых. Публикации для детей — это не ко мне, я не понимаю, как к ним подойти, мне это не интересно. Может быть, если мы с мужем все-таки решим размножаться, и у нас будут свои детеныши, я изменю свое отношение.
— А зачем нужна популяризация науки взрослым?
— Когда человек приходит на лекцию или покупает книгу, то его мало интересует общественное благо. Все делается ради собственной пользы, и она очень велика. Дело в том, что научная журналистика повышает коммуникативную ценность читателя, в этом ее важнейшая прикладная задача. Мы травим баечки, используем интересные метафоры, даем классные примеры. Все это отлично применимо, во-первых, к собственной жизни человека — то есть, применяя научные эксперименты как матрицу, мы можем делать интересные выводы о своей жизни. Во-вторых, потому что баечки повышают коммуникативную ценность читателя и помогают ему выигрывать половой отбор.
Дело в том, что интеллект — человеческий аналог павлиньего хвоста. Мы стали такими умными, чтобы производить впечатление на девочек или мальчиков. Про это есть всякие смешные исследования. Например, что можно показать молодым людям фотографии пожилых актрис, уже не супер сексуальных и привлекательных, а потом попросить их написать сочинение про то, как они провели лето. В итоге будет такое нормальное, обычное сочинение. А можно показать другой группе молодых людей снимки прекрасных, молодых барышень с декольте и попросить сделать текст на ту же тему. У второй группы в сочинениях, статистически достоверно, будет больше длинных, умных, сложных слов. Там будет и разница между трансцендентным и трансцендентальным, и имманентное, кто что знает, и все это в сочинении про каникулы. Этот эксперимент показывает, что в присутствии красивых девушек мужчины стремятся производить хорошее впечатление на потенциального полового партнера, потому что интеллект, как и чувство юмора, коррелирует с так называемым «качеством генов». Выбор умного партнера повышает вероятность того, что у женщины будут умные и красивые сыновья, которые, в свою очередь, тоже будут успешно клеить партнерш, и все это позволит женщине более эффективно распространить свои гены в цепочке поколений.
— Тяжело быть известной личностью?
— У меня смешанное отношение к личной известности. С одной стороны, она, конечно, ужасно достает, потому что к тебе прилетает нездоровое внимание неадекватных личностей. Чуть ли не каждый день пишут какие-нибудь сумасшедшие, которые пламенно излагают свои теории всего, а потом начинают писать письма с угрозами, когда ты игнорируешь их теории всего. Уже даже на моем уровне личная известность привлекает изрядное количество неадекватов, страшно подумать, что будет дальше. С другой стороны, личная известность повышает безопасность. Если я заболею лейкемией, то мне будет проще собрать денег на лечение. Если меня захотят посадить в тюрьму по надуманному обвинению, то мне будет проще поднять шум. В России быть лично известным скорее полезно, мало ли что может случиться.
— А вообще-то, многие знания — многие печали?
— Я не могу представить ситуацию, когда знания оказываются лишними. Надо бы почитать, в каком контексте возникла эта мысль и как ее потом трактовали. По-моему, она не соответствует реальности и повседневному опыту.